Когда идеи разрушения традиционных устоев внедрились в общество, оформился их организационный носитель. Богоборческая, античеловеческая идеология обретает свою плоть – партию, жёсткую организацию революционного разрушения. Большевистская партия – ядро идеологически одержимых – ориентирована на захват государственной власти для перековки всех сфер жизни. Мощь государства должна загнать общество в русло генеральной линии партии, которая определяет рубежи идеологического фронта и направление главного удара. Эзотерическая цель коммунистической идеологии – завоевание всего мира и превращение его в форму небытия – вечное богоборческое царство на земле. В соответствии с расстановкой сил идеология формирует конкретные задачи в достижении глобальной цели.
Ленин – демонический гений революции – первым понял, что для всевластия идеологии необходима партия, которая создаётся для захвата власти: «Дайте нам организацию революционеров, и мы перевернём Россию… а на Россию, господа хорошие, нам наплевать». Разгром системы традиционных ценностей, пропаганда нового учения, политическая борьба служат подготовке к захвату власти. Все, кто мешают основной цели, объявляются штрейкбрехерами, оппортунистами, контрреволюционерами. Ленин в течение двадцати лет маниакально боролся за создание революционной партии. Он отмежевывался от всех, отказывался от всего, ссорился со всеми, если это мешало создавать структуру профессиональных ниспровергателей старого мира. «Всегда он шёл путём неприятия компромиссов, несглаживания разногласий – и так создавал побеждающую силу. Уверен был, предчувствовал, что – побеждающую. Что важно сохранить как угодно малую группу и из кого угодно, но – централизованную строго. Примиренчество и объединенчество уже давно показало себя как гибель рабочей партии… – малое меньшинство, но твёрдое, верное, своё!» (А.И. Солженицын). Он предпочитал оставаться в меньшинстве, только чтобы сохранить дисциплинированную организацию – рычаг политического переворота. Когда настал момент, он мог заявить: «Есть такая партия» – воспитанная подпольной и легальной революционной борьбой, школой террора и демагогии когорта маньяков идеологии.
«Большевики – профессионалы революции, которые всегда смотрели на неё как на “дело”, как смотрят на своё дело капиталистический купец и дипломат, вне всякого морального отношения к нему, всё подчиняя успеху. Их почвой была созданная Лениным железная партия. Почва не Бог весть какая широкая – было время, когда вся партия могла поместиться на одном диване, – но зато страшно вязкая. Она поглощала человека без остатка, превращала его в гайку, винт, выбивала из него глаза, мозги, заполняя череп мозгом учителя, непомерно разросшегося, тысячерукого, но одноглазого… Вся страстная, за столетие скопившаяся политическая ненависть была сконцентрирована в один ударный механизм, бьющий часто слепо – вождь одноглазый, но с нечеловеческой силой. И всё же эта машина была почти стёрта в порошок столыпинской каторгой и ссылкой, где получили свою последнюю шлифовку многие из нынешних государственных деятелей России. Было разрушено всё, кроме традиции, кроме плана, чертежа (ведь здесь единство механическое, а не органическое), материала злобы и несломленной воли вождя» (Г.П. Федотов). С 1914 по 1917 год, когда большевистская партия была вытеснена из активной деятельности, а Ленин в ссылке занимался революциями в европейских странах, по инерции забрасывая Россию революционными посланиями, дух растления действовал через думскую оппозицию и либеральную публицистику. В обществе доминировало равнение на изрядно потрёпанных радикалов.
В течение двух десятилетий большевистская партия делала всё, чтобы усугубить все болезни России, коварно использовала все возможности, чтобы разложить духовные основы. К 1917 году в обществе выплескивались ложно направленные социальные энергии и подпольные стихии: в культурных слоях – чувство вседозволенности у одних, безволие, апатия, уныние – у других, в социальных низах – смута, ненависть, разбой. На этом фоне идеологические силы сосредоточиваются на захвате государственной власти. Когда грянула общенациональная катастрофа, «палочки» большевизма быстро размножились в её питательном бульоне.
Ряд факторов обусловил крушение российской государственности: 1) разложение религиозных основ мировоззрения и нравственности, общества и государства («Европейская революция начнётся в России, ибо нет у нас для неё надёжного отпора ни в управлении <правительстве>, ни в обществе» – Ф.М. Достоевский); 2) формирование Лениным большевистской партии – дисциплинированной идеологической когорты, нацеленной на захват власти; 3) катастрофические последствия войны с Германией: огромные людские потери (на фронтах гибли лучшие), ослабление власти и усугубление болезненных проблем общества; 4) солидарность враждующих между собой мировых сил в деле разрушения российского государства: Германии и стран Антанты, рабочих социалистических партий и международных финансовых магнатов, интернациональных и националистических (в частности, еврейских), атеистических и религиозных, либеральных, масонских организаций («Интернационалка распорядилась, чтобы европейская революция началась в России» – Ф.М. Достоевский).
К началу 1917 года в России мало что предвещало катастрофу. Даже Ленин, отчаявшись, заявил в конце 1916 года в Швейцарии, что нынешнее поколение не доживет до российской революции, и занялся организацией переворотов в Бельгии и Швейцарии. Но помрачённые правящие и образованные слои толкали страну к революционным потрясениям. «Именно кадеты главные виновники Февральской революции: имея доступ к думской трибуне – гораздо больший, чем левые, имея доступ к СМИ – их пресса была самой мощной после государственной, они ещё больше раскачали ситуацию, фактически спровоцировали мощное антиправительственное движение. Февральская революция ведь была информационной, по своему механизму она очень похожа на нынешние оранжевые. В отличие, например, от Французской, за которой стояли реальные интересы буржуазии. Наш Февраль был гораздо более оторванным от жизни идеологическим проектом, который, увы, реализовался» (Ф.А. Гайда).
Решающим в практическом, идеологическом и в мистическом плане моментом стало отречение императора, ввергшее Россию в череду катастроф. Либеральные думские политики в союзе с начальником Генерального штаба Михаилом Алексеевым и командующими фронтами изолировали монарха и вынудили его к отречению. Атмосферу своего окружения свергнутый самодержец зафиксировал в дневнике: «Кругом царит обман, трусость и измена». У честнейшего и христиански кроткого Николая II недоставало монаршей воли, чтобы противостоять безумному давлению заговорщиков.
«Такое единое согласие всех главных генералов нельзя объяснить единой глупостью или единым низменным движением, природной склонностью к измене, задуманным предательством. Это могло быть только чертою общей моральной расшатанности власти. Только элементом всеобщей образованной захваченности мощным либерально-радикальным (и даже социалистическим) Полем в стране. Много лет (десятилетий) это Поле беспрепятственно струилось, его силовые линии густились – и пронизывали, и подчиняли все мозги в стране, хоть сколько-нибудь тронутые просвещением, хоть начатками его. Оно почти полностью владело интеллигенцией. Более редкими, но пронизывались его силовыми линиями и государственно-чиновные круги, и военные, и даже священство, епископат (вся Церковь в целом уже стояла бессильна против этого Поля), – и даже те, кто наиболее боролся против Поля: самые правые круги и сам трон. Под ударами террора, под давлением насмешки и презрения – эти тоже размягчались к сдаче. В столетнем противостоянии радикализма и государственности – вторая всё больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе. При таком пронизывающем влиянии – всюду в аппарате государства возникали невольно-добровольные агенты и ячейки радикализма, они-то и сказались в марте Семнадцатого. Столетняя дуэль общества и трона не прошла вничью: в мартовские дни идеология интеллигенции победила – вот, захватив и генералов, а те помогли обессилить и трон. Поле струилось сто лет – настолько сильно, что в нём померкало национальное сознание (“примитивный патриотизм”) и образованный слой переставал усматривать интересы национального бытия. Национальное сознание было отброшено интеллигенцией – но и обронено верхами. Так мы шли к своей национальной катастрофе. Это было – как всеобщее (образованное) состояние под гипнозом, а в годы войны оно ещё усилилось ложными внушениями: что государственная власть не выполняет национальной задачи, что довести войну до победного конца невозможно при этой власти, что при этом “режиме” стране вообще невозможно далее жить. Этот гипноз вполне захватил и Родзянку – и он легкомысленно дал революции имя своё и Государственной Думы, – и так возникло подобие законности и многих военных и государственных чинов склонило не бороться, а подчиниться… Их всех – победило Поле» (А.И. Солженицын).
И монарх не избежал «поля» духовного заражения. «И Государь, вместе со своим ничтожным окружением, тоже потерял духовную уверенность, был обескуражен мнимым перевесом городской общественности, покорился, что сильнее кошки зверя нет. Оттого так покато и отреклось ему, что он отрекался, кажется, – “для блага народа” (понятого и им по-интеллигентски, а не по-государственному). Не в том была неумолимость, что Государь вынужден был дать подписать во псковской коробочке – он мог бы ещё и через день схватиться в Ставке, заодно с Алексеевым, но – в том, что ни он и никто на его стороне не имел уверенности для борьбы. Этим внушённым сознанием мнимой неправоты и бессилия правящих и решён был мгновенный успех революции. Мартовское отречение произошло почти мгновенно, но проигрывалось оно 50 лет, начиная от выстрела Каракозова. А в ближайшие следующие дни силовые линии Поля затрепетали ещё победней, воздух стал ещё угарней» (А.И. Солженицын).
Безвольно отрекаясь в пользу брата, император не сознавал грозные последствия. Находящийся под влиянием модных революционных идей Михаил оказался способным только на гибельные действия. «В отречении Михаила ещё меньше понимания сути дела: насколько он владел престолом, чтоб отрекаться от него… Совершенно игнорируя и действующую конституцию, и Государственный Совет, и Государственную Думу без их согласия и даже ведома – Михаил объявил трон вакантным и своею призрачной властью самочинно объявил выборы в Учредительное Собрание, и даже предопределил форму выборов туда! А до того передал Временному правительству такую абсолютную власть, какою не обладал и сам. Тем самым он походя уничтожил и парламент, и основные законы государства, всё отложив якобы на “волю народа”, который к тому мигу ещё и не продремнулся, и не ведал ничего. Ведомый своими думскими советчиками, Михаил не проявил понимания: где же граница личного отречения? Оно не может отменять форму правления в государстве. Отречение же Михаила оказалось: и за себя лично, и за всю династию, и за самый принцип монархии в России, за государственный строй её. Отречение Николая формально ещё не было концом династии, оно удерживало парламентарную монархию. Концом монархии стало отречение Михаила. Он – хуже чем отрёкся: он загородил и всем другим возможным престолонаследникам, он передал власть аморфной олигархии. Его отречение и превратило смену монарха в революцию… Именно этот манифест, подписанный Михаилом (не бывшим никогда никем), и стал единственным актом, определившим формально степень власти Временного правительства… Безответственный манифест Михаила и стал как бы полной конституцией Временного правительства. Да ещё какой удобной конституцией: трон, то есть Верховная власть – упразднялась и не устанавливалось никакой другой, значит: Временное правительство помимо власти исполнительной становилось также и Верховной властью… С первого же своего шага Временное правительство отшвырнуло и убило Думу (и тем более Государственный Совет) – тем самым захватило себе и законодательную власть… Большего беззакония никогда не было совершено, ни в какое царское время» (А.И. Солженицын).
Вместе с тем до момента отречения Николая II антимонархические настроения были распространены в основном среди радикальных революционеров. Многие из октябристов и кадетов стремились до Февраля не к отмене монархии, а к её реформированию. До рокового момента большинство населения России – крестьянской по преимуществу – оставалось верным монархии как единственно законной преемственной власти и традиционной жизненной установке. Монарх был не только источником законности, писаного права, для большинства народа он был духовным авторитетом, концентрирующим общественное сознание на служении, общественную волю на долге. Для православного русского народа царь был и главой Церкви.
Правящая элита, предав царя, изменила традициям, на которых держался жизненный уклад, что вызвало его немедленное крушение. С отречением царя люди потеряли не только священный символ власти, но и жизненные ориентиры, иерархию, упорядоченность: «Народ в массе своей срывается с исторической почвы, теряет веру в Бога, в царя, теряет быт и нравственные устои… В его сознании, на месте тысячелетних основ жизни, образовалась пустота» (Г.П. Федотов). Сокрушая опоры государственного дома, мало кто думал, что неизбежно обрушится и крыша. Когда рухнули устои, авторитет которых был незыблемым, мгновенно распалась связь времен, исчез источник и принцип законности, померкла жизненная ориентация.
Февральская революция «потому так легко и покатилась, что царь отрёкся совсем внезапно для всей страны. Если сам царь подал пример мгновенной капитуляции, – то как могли сопротивиться, не подчиниться все другие меньшие чины, особенно в провинции? К Февралю народ ещё никак не утерял монархических представлений, не был подготовлен к утере царского строя. Немое большинство его – девять десятых даже и не было пронизано либерально-радикальным Полем (как во всякой среде большой собственной густоты, как магнитные в металле – силовые линии либерального Поля быстро терялись в народе). Но и защищать монархию – ни народ, ни армия также не оказались подготовлены» (А.И. Солженицын).
После отречения императора распад оказался стремительным. «Пласты обгоняли друг друга катастрофически: царь ещё не отрёкся, а Совет депутатов уже сшибал ещё не созданное Временное правительство… Февральские вожди и думать не могли, они не успели заметить, они не хотели поверить, что вызвали другую, настигающую революцию, отменяющую их самих со всем их столетним радикализмом. На Западе от их победы до их поражения проходили эпохи – здесь они ещё судорожно сдирали корону передними лапами – а уже задние и всё туловище их были отрублены. Вся историческая роль февралистов только и свелась к тому, что они не дали монархии защититься, не допустили её прямого боя с революцией. Идеология интеллигенции слизнула своего государственного врага – но в самые же часы победы была подрезана идеологией советской, – и так оба вековых дуэлянта рухнули почти одновременно» (А.И. Солженицын). Вековая революционность интеллигенции оказалась годна только для расчищения дороги к власти подлинных бесов революции. «Кадеты объявили царскую власть врагом всего общества, а когда она пала, выяснилось, что никто не хочет брать на себя ответственность за судьбу страны. Они сами предпочли уйти, чем бороться за власть. Она им, в сущности, была не нужна. Свернули шею своему противнику – самодержавию – и провозгласили Учредительное собрание: пусть народ сам решает, что ему нужно. А народ (на две трети вообще неграмотный) не понимает, что такое Учредительное собрание» (Ф.А. Гайда).
Катастрофа государства раскрепощала хаос, демонические стихии и агрессию, которые во всяком обществе сдерживаются государственными, моральными и религиозными скрепами. Человеку психологически невозможно жить вне мировоззренческих координат, он стремится обрести новые ориентиры, но уже вне традиции. Ниспровержение властного авторитета и разрушение привычной жизненной установки вызывают реакцию агрессивного отвержения традиции в том числе со стороны тех слоёв общества, которые были ей верны. Они будто мстят вчерашним авторитетам за то, что не оправдали их надежд, своим падением предали и покинули их.
Это общечеловеческое свойство усугублялось русским максимализмом. Русский человек способен на величайшее творческое напряжёние и нравственный подвиг при наличии духовных авторитетов и преемственности традиции. Когда же рушились традиционные духовные устои, Русь впадала в междоусобицы и смуту. Состояние смутных времён передаёт Пушкин в «Борисе Годунове»: «Народ (несётся толпою): Вязать! Топить!» Народ превращается в бессознательную агрессивную толпу. После отречения монарха армия, крестьянство, рабочие оказались восприимчивыми к к самой радикальной – большевистской пропаганде, и часть православного народа предалась поруганию святынь.
Необходимо учитывать и силы собственно народного, то есть крестьянского, национального инстинкта. Из-за двухсотлетнего трагического раскола русской жизни крестьяне считали чужими дворянство и барство, правительственную бюрократию, которая вышла из национально чуждого дворянства, интеллигенцию, которая и в разночинцах была идейным детищем дворянства. Крестьяне считали своей только монархию, все «средостения» между народом и монархией были для него чуждыми. Сотрясение монархии было смертельно опасно для крестьянского большинства страны. «Убийство царя-Освободителя – произвело полное сотрясение народного сознания, – на что и рассчитывали народовольцы, но что, с течением десятилетий, упускалось историками… Убийство 1 марта 1881 года вызвало всенародное смятение умов. Для простонародных, и особенно крестьянских, масс – как бы зашатались основы жизни» (А.И. Солженицын). Когда монархия рухнула, преданная и сокрушённая посредствующими высшими слоями, крестьянское большинство страны (80% населения) оказалось совершенно растерянным. С исчезновением монархии исчезла духовно и граждански организующая сила. Жизнь обессмысливалась, что для русского человека невыносимо. В бессмысленном существовании отчаянно агрессивные судороги масс обрушиваются на головы тех, кто порушил страну и жизнь.
Антимонархическая агрессия после февраля 1917 года не была всеобщей. Проявляли её слои люмпенизированные: революционные партии, пролетарии (вчерашние крестьяне, вырванные из органичного жизненного уклада и не имеющие нового), солдаты (крестьяне, оторванные от земли и семей для непонятной для них военной мясорубки, попавшие в городскую атмосферу революционного разгула). Представители традиционных слоёв (в период февраля – октября 1917 года – крестьяне, часть городских жителей, монашество, духовенство) продолжали относиться к монаршей семье с должным почтением.
Трагическая ситуация не сводится к тезису: русский народ предал своего монарха. Это была общенациональная болезнь, беда и вина. Каждое сословие несёт свою вину и ответственность. Есть в этом историческая вина и царя. Если бы Николай II выдержал роковой момент и не отрёкся от престола, – события перевалили бы пик кризиса (острота которого была взвинчена искусственно) и вся история пошла по-другому. Не было бы большевистской революции, гражданской войны, сталинизма... У Николая II не хватило воли выдержать давление окружения и до конца вынести терновый венец монарха. Николай II и прославлен не по праведной жизни, а как царственный мученик, достойно принявший муки и смерть от богоборческих сил, чем искупил земные слабости, ошибки и вину.
«Представление о царском режиме, как об узкосердечном и гнилом, отвечает поверхностным утверждениям наших дней. Но один только взгляд на тридцатимесячную войну против Германии и Австрии должен изменить это представление и установить основные факты. По тем ударам, которые Российская Империя пережила, по катастрофам, которые на неё свалились — мы можем судить о её силе… Почему можем мы отрицать, что Николай Второй выдержал это страшное испытание? Он наделал много ошибок — какой вождь не делает их? Он не был ни великим вождём, ни великим царём. Он был только искренним простым человеком со средними способностями… На тех высотах человечества, где все проблемы сводятся к „да“ или „нет“, где события перерастают человеческие способности, решение принадлежало ему: война или не война? Направо или налево? Демократия или твёрдость? Справедливость требует признания за ним всего, чего он достиг. Жертвенное наступление русских армий в 1914 году, которое спасло Париж, упорядоченный отход, без снарядов, и снова медленно нарастающая сила. Победы Брусилова — начало нового русского наступления в 1917 году — более мощного и непобедимого, чем когда бы то ни было. Несмотря на большие и страшные ошибки, тот строй, который был в нём воплощён, которому он давал жизненный импульс — к этому моменту уже выиграл войну для России… Пусть его усилия преуменьшают. Пусть чернят его действия и оскорбляют его память — но пусть скажут: кто же другой оказался более пригодным? В талантливых и смелых людях, в людях властных и честолюбивых, в умах дерзающих и повелевающих — во всём этом нехватки не было. Но никто не смог ответить на те несколько простых вопросов, от которых зависели жизнь и слава России. На пороге победы она рухнула на землю, заживо пожираемая червями…» (Уинстон Черчилль).
Многие действующие фигуры совершали пагубные действия по глупости, слабоволию, эгоизму, амбициям, из-за всеобщего помутнения. Только немногочисленные вожди большевиков были одержимы волей к власти. Гибельные события выстраивала в роковую цепь атмосфера всеобщей идейной мании. «Не материально поддался трон – гораздо раньше поддался дух, и его и правительства. Российское правительство в феврале Семнадцатого не проявило силы ни на тонкий детский мускул, оно вело себя слабее мыши. Февральская революция была проиграна со стороны власти ещё до начала самой революции… Династия покончила с собой, чтобы не вызвать кровопролития или, упаси Бог, гражданской войны. И вызвала – худшую, большую, но уже без собирающего тронного знамени» (А.И. Солженицын).
Виктор Аксючиц, философ, член Политсовета партии "РОДИНА"
